Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]

«Тяжело стало в нынешние-то времена, Ханзи (так мужа звали). Бедные твои измученные кости ничего не знают о том, что есть еще и другие терзания, кроме телесных. Тебе, наверное, больно было умирать. Бедняжка ты мой. Я часто вспоминаю наши велосипедные прогулки, как много мы тогда увидели вместе. Это была твоя последняя улыбка, обращенная ко мне. Помню ночи, проведенные в копнах сена, на пронизывающем холоде, но в тесных объятиях. И деревенское молоко и масло у крестьян на хуторах, и как умывались прямо у колодца. И споры в затуманенных от табачного дыма задних комнатах постоялых дворов. И товарищей, которые должны были продолжить твое дело, сын-то наш ничегошеньки не продолжит, ну а другие — где они? В нашей старой партии их больше нет. А потом та тяжесть, поди, ужасно больно было. Когда жизнь выдавливалась из тела, еще к этому не готового. А может, и готового уже, из-за жуткой боли, которую лучше переносить мертвому, а не живому. Спи спокойно, Ханзи».

А Ханзи, который уже вырос в Ханса, так, впрочем, и не поняв ничего из того, что должен бы знать с младых ногтей, да, видно, и не поймет уже никогда, опять, во второй раз, хватает пачку конвертов с напечатанными адресами и за спиной матери запихивает в маленькую кухонную печку.

Позже мать еще долго будет разыскивать пропавшие конверты, не понимая, куда же они задевались.

Шоссе по холмам, одетым в листву, петляет в сторону Дуная, но, не доходя до него совсем немного, обрывается, еще и до Клостернойбурга не добрались, и старый автомобиль Витковски петляет по этой дороге, а внутри него петляет бесконечный монолог Райнера, вымученно распространяющегося на тему внутренних борений художника, которые он демонстрирует на примере Камю. Райнер отправился в путь без водительских прав, которых у него нет, но с позволения своего увечного отца, оставшегося сегодня дома и при передвижении рассчитывающего исключительно на свою единственную ногу. Софи сидит впереди, рядом с Райнером, участвуя в прогулке за город, на свежий воздух, которого ей и без того всегда хватает, а Анна устроилась на заднем сиденье, где без стеснения источает грубый запах пота, напоминающий запах испуганного животного. И все же она стоит на более высокой ступени в смысле культуры, благодаря игре на фортепьяно. То, что не в состоянии протиснуться наружу из ее рта, похоже, сочится изо всех ее пор. На что она надеется, так это на Америку, страну простора и безграничных возможностей, куда она жаждет поехать стипендиатом. На будущий год. У нее очень хорошие отметки по английскому языку, да и в остальном она — упорная (хотя и молчаливая) примерная ученица. Правда, дома она никогда не притрагивается ни к одному учебнику. А вот как по заказу и еще одно испуганное животное, которое, в свою очередь, напоминает Анну. Оно находится в конной повозке, в которой, очевидно, едут виноградари. Это собака. Она сидит в повозке, на куче виноградарского инвентаря, привязанная за шею, и, раскачиваясь, пытается удержаться, что было сил цепляясь когтями, как будто она кошка, а не собака, которая не умеет толком ни выпускать когти, ни убирать их. Собака понимает, что задохнется в веревочной петле, если потеряет равновесие и слетит с повозки, в глазах ее ничего, кроме ужаса, вызванного жестокостью хозяев, жестокостью мира в общем и целом, который, однако, может быть таким интересным, когда на упругих лапах несешься скачками вслед за каким-нибудь мелким животным, очень остро ощущая при этом радость жизни. Все еще продолжается весна, она заявляет о себе повсюду зачинающейся жизнью, наверняка везде, где только можно, уже отложены в гнездах яйца и косули вынашивают оленят. Однако ничего этого не видно, потому что все нарождающееся прячется, стремясь избежать преждевременного употребления в пищу. Позади остались собака и грубые крестьяне, так жестоко обращающиеся с животными, и машина с тремя седоками катит дальше. В это утро они прогуливают школу, а Ханс утруждает себя трудовой деятельностью, с безразличием волоча ноги сквозь рабочий день, будто претерпевая пытку, и дожидаясь вечера. Школьников же влечет нетерпеливое любопытство, ведь пытливость исследователя им прививают в гимназии, дающей аттестат зрелости.

Уже позади остался Шоттенхоф, дорога вьется серебристо-серой лентой, как написано в книгах, боковые съезды с нее ведут к виноградникам Зальманнсдорфа и монастыря Нойштифт-ам-Вальде, но туда не сворачивают, потому что едут к виноградникам Грицинга. Лента дороги плавно вьется наверх, позволяя насладиться знаменитым видом на Кобенцль, Хойзерль-ам-Роан и на Каленберг. Легковой автомобиль припарковывают на обочине и дальше отправляются пешком. Слева виноградники поднимаются в гору, справа спускаются к Дунаю, вьющемуся вдалеке такой же серебристой лентой. Воздух прозрачен и еще настолько свеж, что все кутаются в свои стильные длиннющие кашне. Над ними — словно расчерченные циркулем облака. Ветерок вздымает пыль. Виноградная лоза еще не в цвету, что, в согласии с венской народной песенкой, случится лишь позднее и к тому же в совсем другом месте, а именно — непосредственно на берегах Дуная. Когда зацветет виноград, тогда запоют тысячи звонких скрипок — продолжает песня и умолкает, застеснявшись собственной глупости. Троица путников окончательно углубляется в виноградники, под их ногами знаменитая лессовая почва, на которой лозе особенно нравится произрастать. Шпили церковных колоколен в виноградарских деревнях пока отдыхают от трудов, потому что сегодня только пятница. Слышно, как лают собаки, кудахчут куры и кричат приставленные к ним петухи. Звуки доносятся издалека, потому что ближайшие окрестности почти необитаемы, ведь в конце-то концов именно одиночества и искали на этой прогулке, а если оно не идет к тебе, нужно идти к нему. Сегодняшние молодые люди нередко носят свое одиночество внутри себя, стремясь к нему и снаружи. Тропинка — верхняя дорога на Райзенберг — с отчаянной храбростью бросается навстречу винным погребкам Гринцинга. Компания топает по винной дорожке, а внизу они зайдут еще выпить кофе. Старые виллы прячутся среди деревьев в долинах между холмами, хотя им не стыдно на люди показаться. Застекленные веранды, увитые диким виноградом, прирученный родственник которого в почтительном отдалении служит владельцам вилл, заботясь об их доходах. Немыслимая, совершенно сумасшедшая красота этого города здесь настолько бесцеремонно лезет в кадр, что даже Райнер затыкает свой фонтан, что у него, правда, не получается, и он немедленно начинает облекать в вербальные формы восторг от живописных окрестностей. Воздух совершенно прозрачен, словно целлофановая пленка, в которую обернуты булочки у пекаря, правда, пленка, в свою очередь, принялась бы утверждать, что она прозрачна, как воздух над виноградниками.

Они покидают проложенную тропинку и по привычке лезут вверх прямо по винограднику, не разбирая дороги. Анна, спотыкаясь, тащится вслед за парочкой, связанной неравными чувствами. В глазах ее брата он и Софи влюблены одинаково, однако Райнеру, который с трудом шагает в ногу с Софи, это только кажется. Нетренированная Анна еле поспевает за ними. А ведь в Америке все занимаются спортом, и до поездки туда времени совсем мало осталось. Софи же — это просто Софи. Анна нерешительно шарит сначала одной, затем обеими руками в поисках опоры, не находит ее и чуть было не валится в никуда, не заметив перед собой яму заброшенной каменоломни. Высоко в небе кружат три сарыча. Или это ястребы? Они пронзительно кричат. Природный ландшафт, в который искусственным образом уже вторгся человек, порождает в Райнере неясные чувства, и он высказывает их, вдаваясь во все подробности. Анна хрипит вслед обоим, предлагая сделать привал.

— Ты не в форме, совсем выдохлась, — говорит Софи, но все же останавливается. Анне хотелось бы затеряться в Америке, чтобы узнать другую жизнь, иную, чем та, что ей уже знакома, начать жизнь новую. И чтобы между ней и ее родителями лежал Атлантический океан. И бескрайние просторы в придачу.

Она понимает, что это единственный ее шанс. Для того она и получала хорошие оценки. Компания уютно устроилась на склоне, и Анна пробует в подробностях изложить свои планы относительно Америки наряду с поездками в крупнейшие города страны, куда она отправится на деньги, заработанные собственным трудом. Она уже составила себе точный маршрут путешествий и ждет теперь только подтверждения, что планы эти получили зеленый свет. Райнер ощущает сегодня нечто похожее на братскую симпатию, разглядывая сестру, которая перед Софи демонстрирует столь редкое для себя воодушевление. На какой-то миг им овладевает ощущение, что они с Анной — одна стена, непроницаемая для Софи. Но вот уже оно и прошло. Софи все постукивает носком ботинка по горному склону, на котором произрастает виноград, потому что она может себе позволить не жалеть обувь, и внезапно объявляет, что классный руководитель звонил на днях ее матери и спрашивал, нет ли у Софи желания поехать на год поучиться в Америку, потому что им выделена одна стипендия. Она не хочет ехать и думает, что это как-то несправедливо, потому что у Анны отметки лучше. Но, как было сказано, за границей нужно вести себя безукоризненно, потому что там тебя никто не знает и оттого не имеет понятия, из каких краев прибыл ведущий себя именно таким образом. Потому-то они и смотрят и на происхождение, и на все такое, что просто-напросто абсурдно в такой лишенной классовых различий стране, как Америка, с населением невзыскательным и либерально ориентированным. Софи только этим и может объяснить, почему в гимназии выбрали ее, а не Анну.